При всем при том
При всем при том
При всем при том при этом
Маршак остался Маршаком,
А Роберт Бернс — поэтом.
Ироничная частушка ходит в народе до сих пор. Но Маршак бы на нее не обиделся. Отличное, тонкое и смелое чувство юмора он сохранял до конца жизни.
* * *
По проволоке дама
Идет, как телеграмма.
Этим двустишием из цикла стихов «Цирк» совсем молодой Самуил Маршак гремел по Москве конца
«... — Если бы я придумал такие строки, я бы не по мосточкам, а по Кузнецкому мосту целый месяц гордый бы ходил, — прорычал Маяковский. — Это же у него в „Цирке“. До чего же ж здорово! — Он прошелся по комнате, постоял, как бы вслушиваясь, и скрылся у себя в кабинете, откуда еще раз донеслось, вполголоса, на разные тона баса пробуемое: „По проволоке дама идет, как телеграмма“. Здорово!»
А Твардовский писал, что эти же самые две строчки в свое время вызывали протест со стороны педагогического педантства: телеграмма и дама-канатоходец «идут по проволоке» совсем по-разному...
* * *
Здравствуй, зимнее ненастье,
По волнам лечу к тебе.
Ропщут трепетные снасти
С ветром северным в борьбе.
Ледяная, здравствуй, нега!
В снежном крае ждет мой друг,
И легко, как в день побега,
Покидаю светлый юг.
Гаснет солнце золотое
Меж темнеющих зыбей.
Завтра выплывет другое -
И туманней и бледней.
Только светлое участье
Мне рассеет эту тьму -
Здравствуй, Северное счастье.
Зимовать не одному.
Стихотворение написано в 1911 году вскоре после знакомства с Софьей Михайловной Мильвидской, которая уже через полгода стала его женой.
* * *
Шалтай-Болтай
Сидел на стене.
Шалтай-Болтай
Свалился во сне.
Вся королевская конница,
Вся королевская рать
Не может Шалтая,
Не может Болтая,
Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая,
Шалтая-Болтая собрать!
«Одной из ранних литературных побед Маршака было завоевание замечательной книги, которая не давалась ни одному переводчику. Эту книгу создал британский народ в пору высшего цветения своей духовной культуры: книга песен и стихов для детей. „Три смелых зверолова“, „Шалтай-Болтай“, „Потеряли котятки по дороги перчатки“ — все это благодаря Маршаку стало достоянием русской поэзии. Переведенные им „Nursery Rhymes“ легко и свободно вошли в обиход наших советских ребят и стали бытовать в их среде наряду с их родными „ладушками“...» (Корней Чуковский о Маршаке).
* * *
Пела ночью мышка в норке:
— Спи, мышонок, замолчи!
Дам тебе я хлебной корки
И огарочек свечи.
Отвечает ей мышонок:
— Голосок твой слишком тонок.
Лучше, мама, не пищи,
Ты мне няньку поищи!
Побежала мышка-мать,
Стала утку в няньки звать:
— Приходи к нам, тетя утка,
Нашу детку покачать.
Стала петь мышонку утка:
— Га-га-га, усни, малютка!
После дождика в саду
Червяка тебе найду.
Глупый маленький мышонок
Отвечает ей спросонок:
— Нет, твой голос нехорош.
Слишком громко ты поешь! (...)
Побежала мышка-мать,
Стала кошку в няньки звать:
— Приходи к нам, тетя кошка,
Нашу детку покачать.
Стала петь мышонку кошка:
— Мяу-мяу, спи, мой крошка!
Мяу-мяу, ляжем спать,
Мяу-мяу, на кровать.
Глупый маленький мышонок
Отвечает ей спросонок:
— Голосок твой так хорош.
Очень сладко ты поешь!
Прибежала мышка-мать,
Поглядела на кровать,
Ищет глупого мышонка,
А мышонка не видать...
«Сказка о глупом мышонке» была написана Маршаком за одну ночь летом 1923 года, когда его сына Иммануэля, больного трудно излечимой тогда уремией, не на что было везти в более подходящую по климату Евпаторию.
* * *
У Вас, товарищ Большаков,
не так уж много Маршаков.
Записка с таким текстом была оставлена поэтом в приемной министра кинематографии СССР Ивана Большакова, когда ему пришлось слишком долго ждать чиновника. Это было во время войны, когда Уолт Дисней обратился к Маршаку с предложением экранизировать его сказку «Двенадцать месяцев». Ничего не получилось, и Самуил Яковлевич поехал в Комитет по делам кино в надежде добиться чего-нибудь. «Прождал около двух часов и уехал ни с чем, оставив только записку», пишет Маргарита Алигер.
* * *
Мой старый, добрый друг, Корней
Иванович Чуковский!
Хоть стал ты чуточку белей,
Тебя не старит юбилей:
Я ни одной черты твоей
Не знаю стариковской...
Тебя терзали много лет
Сухой педолог-буквоед
И буквоед-некрасовед,
Считавший, что науки
Не может быть без скуки.
Кощеи эти и меня
Терзали и тревожили,
И все ж до нынешнего дня
С тобой мы оба дожили.
Могли погибнуть ты и я,
Но, к счастью, есть на свете
У нас могучие друзья,
Которым имя — дети!
Это стихотворение Маршак посвятил Чуковскому в 1954 году, через год после смерти Сталина. За это время погибли очень многие из их окружения. Каждый раз, когда арестовавывали тех или иных деятелей культуры — Михоэлса, Заболоцкого, Хармса, Введенского... — Маршак ждал ареста, но его, по неведомым причинам, так и не произошло. Хотя ближе всего к гибели он был в 1937 году, когда было полностью уничтожено созданное им ленинградское издательство.
А еще до этого была выпущена в печать эпиграмма, написанная борцами с космополитизмом:
А входил в обойму кто?
Лев Кассиль, Маршак, Барто.
Шел в издательстве косяк:
А. Барто, Кассиль, Маршак.
Создавали этот стиль
— С. Маршак, Барто, Кассиль.
* * *
«Самуил Яковлевич утверждал, что если пожелать как следует, то можно полететь. Но при мне это ни разу ему не удалось, хотя он, случалось, пробегал быстро маленькими шажками саженей пять. Вероятно, тяжелый портфель, без которого я не могу его припомнить на улице, мешал Самуилу Яковлевичу отделиться от земли»
(Евгений Шварц)
* * *
«В свое время С. Маршак возглавлял отделение Детгиза в Ленинграде. Отличная атмосфера строгой взыскательности и доброжелательности, ответственности и вместе с тем радости труда царила всегда там, где советовал, читал вслух, ссорился, требовал, настаивал и уговаривал Самуил Яковлевич Маршак. Весь коллектив редакторов не просто «принимал», «утверждал», «подписывал в набор», «дорабатывал», но и участвовал в самом процессе создания детской книжки — от рождения замысла у автора до обсуждения иногда одной страницы рукописи. Занятый, сам всегда пишущий (далеко не все наши редакторы, и издательские и журнальные, пишут), Маршак не принимал «по вторникам и пятницам».
Иногда поздним вечером в квартире далеко не знаменитого автора раздавался телефонный звонок, и Самуил Яковлевич своим характерным голосом говорил:
— Голубчик, приезжайте, а? Сейчас, да, сию минуту... Не мог раньше... А мне же интересно. Везите все, как есть, почитаем. Скорее, дорогой мой, жду...
И безвестный литератор с ощущением государственной необходимости своей работы, с ощущением того, что дело, которое он делает, — нужное, настоящее дело, мчался к Маршаку. Там курились папиросы в огромных количествах, Самуил Яковлевич, уставший, протрудившийся целый день, хватался за сердце, спорил, настаивал, сердился, а через два-три месяца вновь звонил телефон, и автор слышал такие, например, слова:
— Вот вы, голубчик мой, сидите дома и не знаете, что передо мною лежит! Передо мною лежит ваша книжка... Да, да, книжка... самая настоящая... Вот вам и «неужели?», вот вам и «не может быть!». И знаете, я сейчас ее перечитал. Отличная книга. Вы молодец. Впрочем, то, что вы принесли... Да ну, приезжайте, поговорим...
Опять автор мчался к Самуилу Яковлевичу, перелистывал книгу и слушал сердитый голос:
— Никуда не годится. Пустяки, побрякушки. Да оставьте вы в покое вашу книгу, она уже живет отдельно от вас, слушайте меня...
Немыслимо себе представить табличку с указанием дней приема на двери кабинета С. Маршака, однако редакторы, ничем не занятые, кроме своей службы, не стыдятся просиживать свой рабочий день под забралом этакой таблички. Но не слишком ли редки они в некоторых наших издательствах и нельзя ли сделать так, чтобы кто-то всегда принимал — хоть с двух до шести, но ежедневно, и чтобы этот «кто-то» никогда не ссылался на свою неосведомленность. Мы не против того, что рукопись читается в издательстве, но нельзя же позволять даже произносить слова о пяти месяцах для прочтения книжки. Нам кажется, что человек, редактирующий художественную литературу, должен ее понимать и непременно любить. Нельзя писать, не любя свой труд. Как же можно руководить работой писателя, будучи просто чиновником?
Мы не вправе требовать от всех редакторских работников энергии и страсти С. Маршака, но нам очень хочется иногда в неурочный час услышать по телефону голос редактора, который вдруг скажет:
«Знаете, я сейчас дочитал вашу книгу...»
(Юрий Герман)
* * *
«Как-то в темноте он вышел из машины на перекрестке и, не зная, куда идти, спросил прохожего:
— Скажите, как пройти на Остоженку?
— Не знаю, я и сам пьян... — ответил тот. (...)
Маршак часто болел. Как-то, сидя в коридоре санатория в ожидании процедуры, я довольно долго наблюдал лечащегося Маршака. Коридор был длинный, и по обе стороны его много дверей уходили в перспективу. И вот я видел, как через каждые
- Коленька, для того, чтобы лечиться, нужно обладать железным здоровьем....
(Николай Соколов)
* * *
«Он очень помог мне однажды, когда я подверглась публичному грубому и бессмысленному наскоку, сказав мне со всей непререкаемостью:
— Считайте, что на вас наехал самосвал. Самосвал может убить, но уж раз этого не случилось, надо отряхнуться и жить дальше, как ни в чем не бывало. Переживать тут решительно нечего».
(Маргарита Алигер)
* * *
«Он говорит о современных бабушках: — Бабушки в наши дни делятся на хищных и домашних. Домашние сидят дома с внуками, а хищные — в редакциях».
(Валентин Берестов)
* * *
«Маршак был из тех, кто простыми словами мог многого добиться. Очень часто вспоминается тот крымский вечер. За окном темно, в комнате почти ничего не видно, Маршак грузно сидит в кресле, еле слышно звучит глуховатый голос: ...И висячая лампа в столовой
Льет по-прежнему теплый свет.
В поздний час все домашние в сборе
- Братья, сестры, отец и мать.
И так жаль, что приходится вскоре,
Распрощавшись, ложиться спать...»
(Леонид Зорин)
Смотрите также:
- Актёры комедийного сериала «Ольга»: «Наши герои могли бы жить в Ижевске» →
- Кисельный Дед. Почему наш Дед Мороз не пьёт и не лазит в форточки →
- Корявая колея. Сколько людей живёт с ощущением неудачников? →